- Краткое содержание рассказа. Читается за 1 минуту, оригинал — 10 мин. Оригинал этого произведения читается всего за 10 минут.
- Oct 9, 2014 - Форматы файла: zip rar pdf txt doc. Учтены соответствия при поиске: лиханов сломанная кукла краткое содержание doc.
- Сломанная содержание лиханов краткое кукла Все ведущие университеты Украине ведущего - удачно выбрать последовательность. Скачать Сломанная кукла лиханов краткое содержание бесплатно'. Внимание: Сломанная кукла лиханов краткое содержание - похожие работы: Отрочество толстой краткое содержание по главам Конь с розовой гривой краткое содержание слушать Краткое содержание мой спутник горький Краткое содержание 74 серия великолепный век. Наше собрание пересказов, изложений и кратких содержаний вмещает около 2000 произведений русской и мировой литературы, начиная от античности и заканчивая 21.
Краткое содержание Лиханов Чистые камушки для читательского дневника Текст.
Рассказчик любит наведываться под Липино, верстах в двадцати пяти от его дома. Там на реке — большой омут, который избегали даже гуси. В этом месте рыбачит только старый, израненный, прошедший войну перевозчик Акимыч. Вновь посетив родные места, рассказчик снова встречает старого перевозчика. Он сильно взволнован и, держа в руках лопату, стремительно направляется к школе, неподалёку от которой, возле дороги, лежит кукла с выдавленными глазами и следами ожогов от сигарет на месте носа и тех местах, что раньше были прикрыты трусиками. Акимычу трудно видеть такие издевательства над куклой.
Он насмотрелся подобного на войне: «Вроде и понимаешь: кукла. Да, ведь облик-то человеческий». Кроме того, старику кажется странным равнодушие людей, которые спокойно проходят мимо и не обращают никакого внимания на истерзанную куклу.
Акимыч выкапывает небольшую яму и хоронит куклу, совсем как человека. С болью в голосе он говорит: «Всего не закопать.».
Художественная проза А. “Знамя”, “Москва”, “Наш современник”, “Новый мир” Редкий сезон обходится без произведений о художнике-литераторе и об искусстве, литературе. И ныне на этой ниве — богатый урожай. Житель Германии Андрей Кучаев в “романе-самоучителе” “Как стать знаменитым писателем” (“Москва”, № 3, след.) остроумно и цинично разгребает сор, из которого растут стихи и проза. Путь в литературу, считает рассказчик, грязен и богат подлостью, жадностью и прочими неприятными вещами. Что ни писатель, то мерзавец. Некоторые притом легко опознаваемы.
Тему свою Кучаев разрабатывает подробно, как только и можно это делать, живя в благополучных краях, вдали от гадкой литературной родины. Автору, впрочем, хватает ума для сохранения дистанции между собой и рассказчиком, так что при желании можно принять говоримое за бред вымышленного ворчуна-неудачника, безнадежного ипохондрика. Одно из важнейших литературных событий первых трех месяцев года — роман Сергея Гандлевского “” (“Знамя”, № 1). Главный герой — литератор Лев Криворотов (экое скрещение!). Две части романа посвящены молодости Криворотова, когда он подавал литературные надежды и вращался в богемном столичном кругу, жизнь его кипела юной страстью — к прекрасной девушке Ане и к литературе.
Две других части переносят читателя лет на 30 вперед, к тому моменту, когда, достигнув полтинника, Лев расстается с творческими амбициями и на фоне разочарования в самом себе занимается изучением творчества и изданием сочинений своего давнего знакомого, покончившего с собой подпольного гения — поэта Виктора Чиграшова. Популярный предмет современной прозы — жизнь писателя. “Филологическая” литература. У Гандлевского эта тема развивается с неожиданной экзистенциальной остротой. Не тяготы быта, не социальные невзгоды становятся поводом для рефлексии автора и героя, но более тонкие и глубокие, более личностные проблемы художника.
Кажется, самое интересное в романе — история любви, рассказанная с замечательной тонкостью и азартом и умело связанная с общим фоном уже далекой жизни в московские 70-е. Про любовь у нас нынче почти никто не пишет (разве лишь в жанре дамского романа). Тем весомее удача Гандлевского. Интрига романа — и в постепенном раскрытии того, что вначале было неизвестным или неочевидным. Из тетрадей Чиграшова Криворотов узнает, что его подругой была та самая Аня, которую Криворотов любил и сугубой благосклонности которой безуспешно домогался. Гению достается все — посредственность не получает ничего. У Гандлевского получилась умная, культурная (с выявленными в критике апелляциями к Набокову и Битову, Трифонову.
Юнгу), несколько анемичная и чересчур все-таки локальная по задачам проза. В герое, в каких-то его чертах, узнали себя и своё читатели из поколения 50-летних. Все познается в сравнении. И роман Гандлевского — безусловный шедевр на фоне малоудачного опуса молодого литератора Дмитрия Рагозина “Дочь гипнотизера” в том же журнале (№ 2, 3). И тут в центре — сочинитель, Хромов. Герой в сомнамбулическом темпе передвигается по некоей курортной зоне.
Попутно происходят какие-то события, которые выглядят никак друг с другом не связанными. Роман Рагозина многословен и вял, полон томительных длиннот. Он распадается на мелочи, иные, впрочем, увидены довольно зорким взглядом. Вороха слов: “Не успел я переступить порог, а меня уже охватили сомнение, беспокойство, неуверенность, неопределенность”. Огорчительно, что не столь давно хорошо заявивший о себе автор тут же поспешил к читателям с новой, столь сырой вещью.
Питерец Валерий Попов создал очередной опус о себе, любимом, смешном и милом, о житье-бытье собратьев-литераторов в новое коммерческое время ( “Очаровательное захолустье”: “Новый мир”, № 1). Как всегда у Попова, трудно понять, где кончается документ и начинается выдумка.
Как всегда, в повести много литературного быта, сходок, попоек, юмора и иронии, шуток, всякой бестолковщины. Герой-рассказчик очаровательно непрактичен.
Нет у него коммерческой жилки, зато он трогательно нежен к близким и умеет пошутить над собой. А вокруг него плавают умелые доильцы забугорных грантов, друзья-приятели отечественных бизнесменов-мафиози. Имена некоторых из них страшно похожи на имена реальных петербургских литераторов. Где-то повествование начинает буксовать, и понимаешь, что заслуженному писателю давно уж недостает свежих жизненных впечатлений и оригинальных мыслей. Искусство и жизнь, воображение и реальность, их средостение становятся темой лирических миниатюр (“рассказиков”) поэтессы Ольги Сульчинской (“Знамя”, № 3). Это ее дебют в прозе.
Самый забавный рассказ называется “Любовь” и начинается с признания в любви к поэту Тимуру Кибирову. Героиня-автор спит и видит, как она однажды признается Кибирову в том, что обожает его стихи. Однажды рассказчица повстречала его в редакции журнала “Знамя”. Но тут-то и вышла нестыковка, потому как одно дело — вдохновенные стихи, а другое — не больно-то приветливый лысеющий господин себе на уме. Он не замечает влюбленной в него прекрасной дамы — и та, бедняжка, покидает редакцию со слезами на глазах. Хорош и рассказ Сульчинской “Игра в метро” — о полузнакомствах в метро, когда люди как-то замечают друг друга, героиня отдается творческим фантазиям, но не находит в себе сил (смелости, дерзости) для того, чтобы как-то закрепить момент взаимной симпатии. “Повествование в рассказах” Алексея Варламова “Падчевары” (“Новый мир”, № 2) — хроника жизни писателя в северной деревне.
Вялая, невыразительная проза. “Слякоть” Людмилы Шаменковой (“Наш современник”, № 1) — дневник мальчика-москвича, мечтающего стать писателем. Время действия — 1952 — 1953 гг. Родители, блатные, смерть Сталина, первые опыты личной свободы.
Автор старательно воссоздает бытовые реалии эпохи, довольно тонко имитирует подростковый сказ. Возьмем тему шире. Тогда нужно будет сказать о художнице собственной жизни в контексте и советской действительности, и отношений между Россией и Европой. Лидия — героиня рассказа Людмилы Улицкой “Цю — юрихь” (“Новый мир”, № 3).
Деревенская девочка занимается самостроительством: делает себя, преодолевая, отбрасывая свое прошлое. Забывает об отце, расстрелянном в НКВД. Оказавшись в Москве, берет уроки жизненной формы у Эмилии Карловны, не по-нашему воспитанной дамы. Всеми фибрами души Лидия стремится к тому, чего нет в советской стране. И ради этого тонко охмуряет на выставке в Сокольниках заезжего швейцарца Мартина. Потом этой хозяйке своей судьбы предстоит завести ресторан в Цюрихе, освоиться в новой жизни. А напоследок рассказано о том, как героиня решила отблагодарить Эмилию Карловну — и что из этого вышло.
А вышел сбой, бросивший какой-то неопределенно-тревожный боковой отсвет на происходящее. Испугалась Лидия ужаса расейской жизни. Улицкая — опытный рассказчик, отличный беллетрист.
Знает жизнь, умеет строить интригу и одаривать читателя сюрпризами. Не претендует на философизмы. И пишет всегда красиво, щеголевато. “Эмилия Карловна советскую власть ненавидела, но чувства свои упрятала на дно декретом отмененной души.” Теперь о другом.
Подчас в центре внимания современного писателя оказывается актуальный социальный конфликт. Петербуржец Николай Калягин в рассказе “Can’t buy me love” (“Москва”, № 1) поведал о двух братьях. Старший — честный недотепа. Младший — умный проныра. Один женился на деревенской, нарожал детей, чтобы получить квартиру, но тут пришли новые времена и дармовые квартиры кончились. Другой куда-то пропал, занялся крутой коммерцией, разбогател. Один от разных бед начал заглядывать в церковь.
Другой связался со всякой нечистью и в конце концов был убит. Да уж, лучше быть бедным, честным и глупым, чем богатым и аморальным. В финале старший брат получает письмо без обратного адреса. Его автор, неизвестная женщина, кается: ей кажется, что младший брат занялся криминальным бизнесом ради того, чтобы украшать ее жизнь. Калягин — умелый рассказчик и ненавязчивый моралист. Альберт Лиханов в романе “Сломанная кукла” (“Наш современник”, № 1, 2) рассказал о трех женщинах: матери, дочери и внучке. Фоном становятся перемены в стране, к которым автор явно питает неприязнь.
Живой тон и занятные подробности сочетаются у Лиханова с могучими идеологическими акцентами. Безоговорочно осуждена фрондировавшая против соввласти московская интеллигенция (плохо им жилось, падлам, забалованным квартирами и путевками!). Потом одни ушли в бизнес, другие — на баррикады. В рассказе Олега Савельева “Меняла” (“Москва”, № 2) выведен циничный тележурналист, политический обозреватель. Повествование от первого лица. “Я взял от жизни все, что она могла мне дать”. Фільм захоплюючий секс.
Текст Владимира Личутина “Сукин сын” (“Наш современник”, № 1) назван автором “психологическим очерком”. На самом деле это что-то вроде притчи или басни. Пригрел автор-рассказчик брошенную собаку — а та, согласно пословице, и ноги на стол. Вот так и наши власти, рассуждает Личутин, апеллируя к авторитету своего приятеля, пламенного буревестника Виктора Анпилова. Не успел оглянуться — стали тиранами. Для выражения этой нехитрой мысли писателю понадобилось страшно много слов. Тоже своего рода тирания — льющейся нескончаемым потоком речи.
На символические обобщения потянуло и Андрея Волоса. В рассказе “Муmооn” (“Новый мир”, № 1) он изобразил хищную и злую девицу Еву и ее дебильноватого кавалера-братка Мурика. Вышли они на прогулку, заглянули в китайский ресторан, девице захотелось отведать самого дорогого кушанья. Оказалось, что готовят его из обезьяны, тут же ее и убивая на глазах клиентов. Вследствие фантастического поворота действия на месте обезьяны оказалась Ева.
И ничуть нам ее, представьте, не жаль. Озверела — получай по заслугам. Жанр рассказов Сергея Юрского (“Знамя”, № 1) можно определить как социальный анекдот. В одном старуха мучительно выбирает, за кого ей проголосовать из обширного списка претендентов. В другом эмигрант вернулся в Питер и получил порцию непритязательных радостей. В третьем рассказано о комических перипетиях из жизни фокусника. Чечня мало-помалу становится темой литературы.
Молодой столичный журналист Аркадий Бабченко в повести “Алхан-Юрт” (“Новый мир”, № 2) переваривает актуальный опыт в традиции лирико-исповедальной прозы и в манере окопной правды, иногда примешивая сюда толику публицистики. Вспоминаешь “Школяра” Окуджавы, ранние повести Бакланова. Впрочем, герой Бабченко — не школяр, а наемник (“контрактник”). Воюет за деньги и другого смысла в войне не видит. Она для него уже как наркотик.
Привык, обжился. Подсел на войну. Но душа еще трепыхается где-то, подрагивает возле сердца. С его подачи убивают старика и девочку.
Узнав об этом, герой оторопел, но ненадолго. Завтра он, наверное, уже без трепета прольет чужую кровь. Чеченская война изображена Бабченко как школа бесчеловечности.
Школа убийства. Таковы наши постсоветские университеты. В рассказе Анатолия Крылова “Долгожданный госзаказ” (“Наш современник”, № 1) главный герой — работяга Дульнев.
Он работает на военном заводе, изготавливающем чудо-орудие “Град”. Но завод в простое, производство остановлено. Получили, было, заводские заказ из Индии, но с ним не справились, отвыкнув работать качественно. Помогла война в Чечне.
Снова возникла надобность в новом оружии. То-то радость. И тут Дульнев получает известие о гибели в Чечне сына-офицера! Причем писателю и этого мало. Он дает прозрачный намек на то, что сын-то погиб оттого, что в критической ситуации “Град”, произведенный папашей, сработал как-то не так. Html5. руководство разработчика. Расстроился Дульнев, распалился, поломал станок. А это вам не шутка.
Его тут же обвиняют в пособничестве чеченцам и забирают в ФСБ. Общий смысл рассказа — беды простого человека, попавшего в непонятную для него историю.
Так сказать, папаша Кураж. В прозе сезона вообще сентиментальных и романтических историй. Обычно культивация страсти и сантиментов легко сочетаются в них с тягой к бытовому реализму.
В рассказе Михаила Тарковского “За пять лет до счастья” (“Наш современник”, № 1) герой-сибиряк влюбляется в москвичку Таню. Краткие свидания, долгие разлуки. Любовное томление от встречи до встречи. В финале герой обнадежен тем, что Таня, быть может, изменить свою жизнь и соединится с ним.
Через пять лет. Отсюда и название рассказа, написанного не без изыска. Анна Матвеева в “повести в диалогах” “Восьмое марта” (“Новый мир”, № 3) изобразила героиню, которая безнадежно любит женатого мужчину, уже сильно подуставшего от ее чувства. Параллельно развиваются ее отношения с молодым японцем, который предлагает ей руку и сердце. Ильдар Абузяров в своих рассказах (“Знамя”, № 2) изображает причудливые перипетии романических отношений. В рассказе “Корильные песни” эти отношения увязаны с мордовскими языческими обычаями, в рассказе “Подстилка из соломинок” — с прогулками по Питеру.
“Рассоха” Бориса Лапина (“Москва”, № 2) — бесхитростный рассказ о злой жене. Она соблазнила чем-то приятеля рассказчика, заставив его уйти от жены хорошей (с говорящим прозвищем Светоч), потом изменяла ему направо и налево, — и тот спился. Бойкая бабенка не прочь и самого рассказчика заманить в свои сети. Но тот морально тверд — и не поддается на сексуальные провокации.
Ну а приятель, как выясняется в финале, вернулся к своей первой женушке и зажил лучше прежнего. В рассказах Нины Горлановой и Вячеслава Букура (“Новый мир”, № 2) по-прежнему кипит жизнь в Перми. В жанре парадоксального анекдота. Мать осведомителя, стучавшего в оны лета на авторов, просит у них помощи. Учительница учит ненужным вещам (как то: высоте безысходности); бывшая ученица возжаждала чего-то этакого в своей жизни. Кубанская казачка Тамара Лобова в рассказе “Жар-птица” (“Наш современник”, № 3) поведала о некоем Толяне, чудесно расписывавшем потолки и стены.
Подняла парнишку, выкормила его бабка. И перед ее смертью он написал для нее на стене жар-птицу. То-то было радости старушке. В рассказе Светланы Ягмуровой “Золотое колечко” (“Наш современник”, № 1) в военное время, пока глава семейства воюет, семейство (девочка и мать) голодает. Мать меняет главную, заветную ценность — колечко — на отруби и муку.
Но добытым столь дорогой ценой приходится пожертвовать ради спасения жизни. История, рассказанная Ягмуровой, хороша непредумышленностью перипетии, яркими деталями: как будто рассказ не придуман, а выплыл у автора из памяти детства. Нечто про колечко найдем мы и у Евгения Носова.
В рассказе “Сронилось колечко” (“Москва”, № 1) он вспоминает о деревенском детстве, о дедушке и бабушке, родичах-соседях. Появляется в рассказе деревенская шпана, которой с некоторых пор принадлежит власть в колхозе. Близкие собираются вместе и ведут утешительные разговоры.
Среди их тем — таинственное в жизни. Добрая и нежная проза о том, что было и кончилось.
Воспоминание примерно в том же роде о 60-х годах в деревне — рассказ “Два сольди”. Художественными целеполаганиями близок к Носову воронежец Вячеслав Дёгтев. В своих рассказах (“Наш современник”, № 3) он по-доброму, с лирической грустью повествует о детстве.
Хуторской мальчик Колюшок, его мама, коза Машка, муравьи, кузнец Фефелов. Длинный ряд воскрешенных памятью сцен. Сентиментальная проза об утраченном времени. А критик Игорь Штокман в повести “Дворы” (“Москва, № 3) вспоминает о московском детстве и отрочестве, прошедшем близ Зубовского бульвара. Дворовая жизнь, игрища и забавы, войны и мир, парк Горького. “Спасибо вам, дворы, за то, что дали, чему научили, за все, что было здесь когда-то!” Иные герои у Лидии Шевяковой ( “Божьи люди”: “Наш современник”, № 3).
В очерковой манере она рассказывает о монахах и паломниках, о тех, кто ищет Бога. История как предмет и повод. “Война дворцам” Евы Датновой (“Новый мир”, № 2) — цикл из четырех коротких рассказов, действие которых отнесено к 1918-1921 гг. Эксцентрика жизни.
В еврейском местечке в праздничный вечер сталкиваются белые с красными. Непальцы из Катманду приходят в революционный Петроград. “Ubi patria.” Георгия Давыдова (“Москва”, № 2) — рассказ из жизни русской эмиграции в Париже, в 30-е годы. Русские воевали в Испании и на стороне Франко. “Ленин — сифилитик? Помилуйте, гермафродит”.
В повести проживающего в Кишиневе Анатолия Штырова “Страна Колыма” (“Наш современник”, № 3) герой, лейтенант Сун, добирается в 1953 году из Магадана в якутское местечко Хандыгу, к жене и ребенку. Девятидневное путешествие становится школой жизни. Зеки, чекисты, вольняшки. Случаи, болтовня.
Хроникальный тон без идеологического пережима. Мемуары и публикации Потрясающий текст опубликован в “Новом мире” (№ 1, 2). Это дневник рыбинского доктора Константина Ливанова “Без Бога” (публикация О.Тишиновой).
Записи 1926-1929 гг. В убийственных подробностях показаны брожение общества в раннесоветский период, разложение семьи, гниение морали. Потеря Бога была тогда для многих свежей новинкой — и соблазнительное открытие провоцировало на вызывающие непотребства. Театр греха (смердящие подробности). Боль и плачи простых людей, неспособных вынести груз новой жизни. “Кажный вечер молюсь: Господи, скоро ли ты их сковырнешь — никакой мочи больше нет терпеть!” Анекдотизм повседневности. В 1930 году Ливанов был арестован.
“Новый мир” (№1) завершает публикацию глав из книги Владимира Новикова “Высоцкий” (начало — в № 11, 12 за прошлый год). Предмет — Владимир Высоцкий в середине 70-х годов. Харизма, нервы, инстинкт свободы.
Новиков пишет в сказовой манере, почти сливаясь восприятием мира со своим героем. Это довольно даже странно — четверть века спустя. В публикации “Неосторожный и необходимый” “Наш современник” (№ 1) дает довольно пеструю подборку воспоминаний о покойном литераторе Вадиме Кожинове. Среди авторов — его двоюродный брат и одноклассник Кожинова, люди безвестные и знаменитые ( Г.Гачев, Л.Аннинский, С.Лесневский, С.Кара-Мурза.). Все мемуаристы акцентируют крупный масштаб личности Кожинова, хотя понимают его заслуги перед историей и словесностью по-разному. В “Нашем современнике” (№ 3) публикуются и воспоминания покойного писателя-литчиновника Бориса Романова о жене — “Мила”.
Познакомились они давным-давно, когда Романов был курсантом. Как-то раз попробовал ее обнять — и получил такую резолюцию: “Лезешь, как крокодил. А может, у меня губы говном намазаны.” Тем не менее все у Бори и Милы сладилось, жили они дружно, и в очерке есть невыплаканная слеза осиротевшего рассказчика.
Критик Михаил Лобанов выступил с мемуарными записками “На передовой (опыт духовной автобиографии)” (“Наш современник”, № 2, 3, след.). Интересного и нового в них мало.
Автор пишет сухо, никаких следов существенной жизни духа в воспоминаниях нет и в помине, одна только идеологическая сухомятка. “Русская партия” националистов-державников, “Молодая гвардия” Никонова, Глазунов и Солоухин, гений Шафаревич, компартийные чиновники, походы к ним за малой и великой нуждой, русофобы-либералы (как на вечной, вусмерть заезженной пластинке, во главе таковых — Евтушенко), русоненавистничество “Нового мира” (в том числе и современного), предатель- Солженицын и т.п. Все-таки Лобанов чуть-чуть стыдится своего шовинистического естества и находит нужным что-то бормотать о любви к другим народам (ну, не к евреям, конечно!). Показательно и другое: о врагах Лобанов пишет интереснее, чем о друзьях. Для него важнее всего свести счеты.
Ну и на здоровье. А мы тем временем лишний раз убедимся в том, как малодаровиты “передовые” бойцы в мракобесной армии советских реваншистов. О своей жизни, литературных и прочих занятиях рассказала и критик и редактор Евгения Кацева ( “Мой личный военный трофей”: “Знамя”, № 1, 2).
Работа культурофицером в Германии, редактором в московских журналах. Литературный быт, поездки за границу. Издательские заботы. Прекрасный переводчик, Кацева на всю жизнь осталась и культурофицером, трудолюбивым и компетентным литагентом, лучшим другом читателя. Художник Гриша Брускин терпеливо вспоминает о разных случаях из своей жизни и жизни своих знакомых ( “Настоящее продолженное”: “Знамя”, № 2). Начинается публикация подборкой миниатюр “Я еврей. В каждом случае сокрыт комический парадокс.
Чаще всего он оказывается порождением странностей советской цивилизации. Татьяна Чередниченко в очерке “Онкология как модель” (“Новый мир”, № 1) рассказывает о приключившихся с ней событиях и делится сопутствующими им размышлениями. Автору был поставлен смертельный диагноз. И по ходу дела она увидела, что среди врачей есть как те, кто сохранил профессиональную честь, так и давно с этой самой честью расставшиеся. Да и во всех сферах культуры рушится иерархия ценностей, слабеет цивилизационный иммунитет. В своих испытаниях Чередниченко как раз вовремя вспоминает великие слова старца Силуана: “Держи ум во аде и не отчаивайся”. Вещи в себе К самодостаточности формального эксперимента тяготеет проза начинающих авторов из Пензы — Романа Волкова и Сергея Чугунова (“Знамя”, № 3).
Это “Былина о богатыре Спиридон Илиевиче” (синтез стилей, сказ, поток сознания, репортаж) и “Сермяжная сказка” ( скомороший сказ). Публикация предварена умной заметкой Андрея Дмитриева, объясняющего, в чем соль этих текстов. По сути, столь же самодостаточен исторический роман Сергея Николаева “Княжий крест” (“Москва”, № 1, 2).
Это обширная фреска о княжеских распрях и братаньях времен Дмитрия Донского. Автор совсем не думает о читателе, увлеченный созданием своего громоздкого эпического полотна, стилизованного под некий усредненный стандарт исторической прозы (в духе, например, Д.Балашова). Обзор подготовил Евгений Ермолин Б.
“Дружба народов”, “Октябрь” Видимо, предчувствие весны оказало на журнальную прозу на редкость сильное воздействие. На удивление много текстов, так или иначе затрагивающих ЭРОТИКУ, причем в некоторых случаях именно эротика становится самодовлеющей темой, опровергая всякую возможность сформулировать ее более традиционно — как тему ЛЮБВИ. Безусловным лидером гривуазного забега следует признать Валерия Пискунова, который в повести “ Песни Птерота” (“Дружба народов”, № 1) перешел всякую меру толстожурнальных приличий, построив повествование как подробное описание бесконечных половых актов, перемежающихся претендующими на тонкую образность медитациями, а также фразами на английском языке, буквально восстающими против принятой в нем орфографии и синтаксиса, и выдержками из якобы античного текста, где собеседник Сократа с изумительной наивностью пользуется словом “метафизика”. Особую пикантность тексту придает то, что свои подвиги пискуновский казанова начинает совершать уже в возрасте одиннадцати лет — сперва со школьной учительницей, затем со сверстницами и другими взрослыми женщинами, заканчивает же соитием с семилетней девочкой, будучи сам, кажется, в последнем классе школы. Первому личному участию в сексуальных опытах предшествует пассивное наблюдение шестилетнего рассказчика за инцестуальным актом между шестилетней девочкой и ее семилетним братом. Однако самым поразительным, пожалуй, кажется не сам текст, а краткое предисловие к нему, сделанное главным редактором журнала Александром Эбаноидзе, где тот отважно признается, что “Песни Птерота” ему лично “близки”.
“Читателю повести, — полагает он, — предоставляется редкая возможность еще раз погрузиться в пронизанное солнцем облако юности, упоительную свежесть которого мы едва не забыли с годами”. Не хочется выглядеть пуристом, но что поделаешь — упаси Господь от такого солнца, да этакой свежести, каковую (если уж был по молодости какой грех) великое благо забыть. Название романа Валерия Исхакова “ Легкий привкус измены” (“Дружба народов”, № 2, 3) говорит само за себя.
И не обманывает. Автор предлагает нечто вроде “Своего круга” Петрушевской, только действие здесь отнесено в провинцию, куда-то в район нынешнего культового центра Екатеринбурга (в тексте “Свердловск”). Отношения же между персонажами оставлены прежние — все в той или иной последовательности спят друг с другом, временами рождая в этих кратковременных союзах детей, частично приписывая им совсем иное отцовство.
Брак здесь — понятие скорее бытового ряда, не вносящее качественных изменений в отношение к жизни. Автор с завидной настойчивостью употребляет слово “любовь” и даже делает попытки отделить ее от понятия “влюбленности”, но убедительности этим не добивается: от романа остается общее ощущение пустоты и по большому счету даже бессмысленности. Бесконечное нанизывание адюльтеров, пусть на краткое время и поглощающих чувства героев, мало что способно сообщить о природе любви.
Попутно автор формулирует теорию измены и предательства — связывая последние, главным образом, с поведением любовников относительно друг друга, однако и с понятием литературы, письма вообще, каковое, по его мнению, является главным предательством пишущего относительно описываемого. Аркадий Пастернак строит рассказ “ Сонька-помойка” (“Октябрь”, № 3) на неожиданной развязке: рассказчик крутит любовь с разбитной девицей на фоне бесконечных пьянок и блатных разборок, в финале же открывается, что шалава была капитаном милиции и погибла “при исполнении”. Рассказчик тоскует о пропавшей любви. С этой темой перекликаются сочинения еще нескольких авторов, внесших в свои тексты и дополнительный МИСТИКО-ФАНТАСТИЧЕСКИЙ элемент. Борис Хазанов в повести “ Возвращение” (“Октябрь”, № 1) рисует образ эмигранта, который, не имея никакой материальной необходимости (поскольку служит в журнале), в свободное от основной работы время просит милостыню на паперти. (Невнятно проговаривается теория о том, что некоторые люди от природы наделены потребностью быть нищими).
“Неодномерность” его натуры подчеркнута тремя любовными линиями: он увлекается и завязывает отношения с проституткой (тоже русской эмигранткой), одновременно сексуального контакта с ним с целью рождения ребенка добивается богатая баронесса, плюс к тому (то ли в снах, то ли в галлюцинациях) он то и дело путешествует на родину, где посещает жену (по его сведениям, в реальности уже умершую), которую любит и хочет увезти за границу, однако каждая попытка оканчивается крахом, поскольку он страшно боится слежки спецслужб. Финал, где он объявляет жене, что вернулся окончательно, допускает версию его смерти, а весь текст — возможность прочтения как ряд последовательных сновидений или, например, посмертных мытарств. Повесть Виорэля Ломова “ Музей” (“Октябрь”, № 2) обладает явными чертами фантасмагории.
Немолодой человек, потеряв работу и квартиру, поступает разнорабочим в музей, где немедленно завязывается роман с молодой красавицей. Она сразу же поселяет его у себя и не противится званию невесты, хотя в постель не допускает. Вскоре, однако, появляется ее бывший возлюбленный — знаменитый фотограф, отношения с которым рухнули из-за того, что, увидев на выставке фотографии своего обнаженного тела, красавица ощутила, что тот не нуждается в ее душе. Внезапно фотограф исчезает, начинается следствие по делу о его убийстве. Хотя взять на себя роль убийцы готовы многие, в конце концов выходит, что его растерзало чучело музейной рыси, которое имело обыкновение оживать.
Вообще все происходящее в пространстве этого музея (и повести вообще) не слишком обременено законами объективной реальности. В финале красавица тоже исчезает, а повествователь предается тоске об утраченном счастье.
Повесть Афанасия Мамедова и Исаака Милькина “ Самому себе” (“Октябрь”, № 3) скорее фантастична, однако и здесь женщины играют свою роковую роль. Герой похож на предыдущего, словно списан с того же образца, только работа погрязнее — он служит ловцом бродячих собак. У него есть жена, которую он ненавидит, поскольку та живет гораздо более благополучной жизнью — и отнюдь не с ним. Кроме того, он знакомится с женщиной и завязывает с ней отношения. Ненависть к жене трансформируется в желание убить эту, ни в чем не похожую на нее женщину. Однако внезапно он превращается в собаку, восприняв случившееся с ним как кару за убийство.
Далее он ведет жизнь бездомного пса. И вдруг случайно выясняет, что может превращаться обратно в человека, стоит ему войти в собственный дом. Однажды он встречает якобы убитую целой и невредимой и понимает, что ошибся в выводах.
Он опрометью кидается к дому, но тут оказывается, что за время его отсутствия дом успели снести. К фантастике с аллегорической нагрузкой (впрочем, любовно-эротической также) можно отнести и повесть Ильи Крупника “ Дурной глаз” (“Дружба народов”, № 2), где рассказчик приезжает с сыном отдохнуть в деревню, которая оказывается чем-то вроде пресловутой “Зоны” — люди здесь не старятся и не болеют, неодушевленные предметы движутся сами по себе, а водка теряет градус.
Жители здесь впадают то в языческие камлания, то устраивают буквальную охоту на ведьм и леших. Спасшись из чудной деревни с одной такой “ведьмой”, рассказчик разводится с женой и живет счастливой семьей, переманив к себе и сына.
В рассказах Елены Долгопят (“Дружба народов”, № 3) реальность фантастически искажается по двум параметрам — времени и пространства. В рассказе “ Наше все” неотчетливо антропоморфные существа на экзамене в каком-то невероятно отдаленном будущем излагают равно бредовые версии жизни и творчества Пушкина, окружая несчастного нарочитыми анахронизмами и приписывая ему самые невероятные приключения и поступки. Смысл, вероятно, в том, что объективной истины не существует. В “ Сериале” одинокий старик проникся состраданием к мукам экранной сироты и объявил себя ее отцом, а некто в темных очках свозил его в Мексику к богатой и знаменитой актрисе, исполняющей эту роль в сериале. В финале выясняется, что это был международный психологический эксперимент. В “ Диалогах по телефону” отец семейства случайно попал из 70-х годов в 90-е, откуда по телефону оповещает жену и сына, как паршиво все изменилось — и люди, и обстоятельства жизни.
Оставляя за отечественной реальностью право оставаться бредовой в самой своей сути, некоторые авторы пытаются выявить в ней некий СИМВОЛИЧЕСКИЙ СМЫСЛ. Так, Владимир Кантор в рассказе “ Ногти” (“Октябрь”, № 2) рисует образ философа-диссидента, стоящего на страже цивилизованности против окружающей ее дикости. Дикость воплощена для него прежде всего в человеческих ногтях, выступающих субститутом звериных когтей.
Выдержав лагеря, этот человек ломается уже в современное время — отчаявшись переубедить человечество, он собственноручно обрубает себе кончики пальцев. Автор заканчивает пассажем о непреодолимой никакой цивилизованностью дикости русской натуры.
Нина Горланова и Вячеслав Букур в рассказе “ Афророссиянка” (“Октябрь”, № 3) наделяют свою героиню африканскими генами, чтобы задать ей задачку посложнее — стать провинциальной россиянкой с черной кожей. Рефреном по тексту проходит Пушкин, которого с детства поминают вокруг нее — как положительный прецедент. Девушка переживает неудачный роман с женатым мужчиной, потом с эгоцентрическим поэтом.
В финале она признается в любви к России и приобретает томик ненавистного доселе Пушкина. Некоторые авторы — с тем или иным успехом — пробуют просто описывать ЖИЗНЬ КАК ОНА ЕСТЬ. Рассказы Александра Хургина “ Бесконечная курица”, “ Зыбь” и “ На диване” (“Октябрь”, № 1) предлагают нечто вроде ситуативных сценок: в первом рассказчик жалуется на сложные материальные обстоятельства своей жизни, во втором жэковский слесарь в некоем помрачнении выходит из квартиры и не может войти обратно, так как потерял бесценную связку ключей, в третьем чета ветхих стариков не может вспомнить, кто, когда и при каких обстоятельствах приобрел и повесил освещающую комнату люстру. Настоящий физиологический очерк “ “Подсадка” на Белорусском” (“Дружба народов”, № 2) создал Алексей Авторкратов. Описаны нравы и повадки кормящегося от приезжих разного жуликоватого люда. По идее к этому же разделу следовало бы отнести и МЕМУАРНУЮ ПРОЗУ, однако представленные образцы, как ни странно, вписываются в него с трудом.
Вдруг возникшая после заявленного несколько лет назад Анатолием Найманом окончания его романа “ Б.Б. И др.” (“Новый мир”, № 10, 1997) новая финальная часть под тем же названием (“Октябрь”, № 3) предлагает все тот же хаотический набор диалогов-рассуждений-конфликтов и т.п. Между реально существовавшими и существующими ленинградско-петербургскими литераторами и вымышленным протагонистом и его биографом. Несмотря на уверенность автора, высказанную в сопровождающей публикацию беседе с Ириной Барметовой, что в том, что он создал, отражена именно жизнь, текст представляет собой скорее коллекцию малозначительных мелочей, мало что говорящих о действительной жизни. Характерной приметой текста является полноценное функционирование в нем персонажа с фамилией Найман, действия которого аттестуются рассказчиком, как правило, положительно: “Найман рассказал смешной анекдот”, “Найман остроумно подметил”.
Завершены, наконец, мемуары Николая Климонтовича “ Далее везде” (“Октябрь”, № 11, 2000, № 6, 2001, № 2, 2002). Описывая андеграунд советских времен, автор создает прежде всего образ тусовки, возможно, потому, что таково качество его личного восприятия. Написанные в разбитном духе, эти мемуары могли бы представлять некоторый фактологический интерес, если бы не бесконечные огрехи авторской памяти, которую он не считает нужным ограничивать проверкой. Так, журнал “Мулета” никогда не имел в названии двух “т”, а фамилия режиссера “Рейхельгауза”, который аттестован как друг-приятель и к тому же первый вывел на сцену драматические опусы автора, пишется, разумеется через “а”. Довольно странно для завзятого переводчика романов Достоевского в пьесы не знать, что в текстах последнего отродясь не водилось “баньки с тараканами”, а была вместо того банька с пауками, зато таракан от детства, напротив того, обретался в стакане. Некоторые тексты представляют собой классический ПОТОК СОЗНАНИЯ и потому описанию практически не поддаются. Такова повесть Анатолия Гаврилова “ Берлинская флейта” (“Октябрь”, № 3), более напоминающая верлибр, чем собственно прозу.
Кукла Рассказ
Автор (кажется) медитирует на темы своих взаимоотношений с другом-учителем, к тому моменту уже покойным. Вспоминает то Германию, то какое-то Афанасово. Большинство предложений — назывные. Дефицит глаголов окончательно затуманивает смысл. Некоторые критики (из доброжелательных) вычитывают тут гомосексуальные мотивы — браво!
Вычитать бы хоть что-нибудь. Столь же герметична повесть Георгия Балла “ Дыра. Жизнь одной свадьбы” (“Дружба народов”, № 1). Огромное количество персонажей, свободно сменяющих один другого в никак не связанных между собой эпизодах, порождает ощущение скверного бреда (что, может быть, как раз и входило в задачу автора). Единственное, что мешает воспринять текст как веселый бредок — предшествующее ему посвящение “памяти сына”. Обзор подготовила Мария Ремизова 2. Литературная критика “СУМЕРКИ ЛИТЕРАТУРЫ: ЗАКАТ ИЛИ РАССВЕТ” — так стоял вопрос в дискуссии, которая продолжалась в “Литературной газете” и весь этот квартал.
Начата она была в конце прошлого, 2001, года статьями А.Латыниной и П.Басинского. Участвовали в дискуссии разные авторы, но общий уклон показателен для новой “ЛГ”. Характерно, что самая, кажется, яркая реплика принадлежит Владимиру Бондаренко (статья “Словесный лохотрон”: № 2 — 3). Критик-идеолог обвиняет коллег в том, что знает за собой. По его мнению, критики отрезали от литературного процесса две трети писателей.
Они злонамеренно не замечают живых классиков: Бородина, Личутина, Белова, Бондарева, М.Алексеева. Но это время либерального лохотрона подходит к концу. Катакомбная патриотическая литература доказала свою жизнеспособность.
К ней ныне тянутся все молодые, здоровые силы русской литературы. (Продолжение темы тем же автором — “Либеральный лохотрон”: “Завтра”, № 13). Илья Кукулин запальчиво возражал Бондаренко в № 6 ( “Так разведем!”). Его возмутило, что Бондаренко и его попытался завербовать в соратники.
Да и вообще, здраво утверждал Кукулин, русская литература не делится на “либеральную” и “почвенную”. В азарте он объявил, что не собирается читать опусы писателя Проханова, скандальчик вокруг последнего романа которого “Господин Гексоген” закипел этой зимой.
Алла Марченко и Всеволод Сахаров также сошлись на том, что на самом деле налицо кризис не литературы, а критики. Марченко в статье “Свидетельствует вещий знак.” (№ 6) свидетельство тому находит в том, что Букеровскую премию дали не талантливому Николаю Кононову, а малодаровитому Михаилу Шишкину; премию Ап. Григорьева — не гениальному Борису Рыжему, а всего лишь Вере Павловой. А Рыжий взял да и покончил с собой.
Кто тому виной? (“Я не утверждаю. Но и отделаться от неотступного.
Борис Рыжий, считает Марченко, — первый поэт XXI века. Сахаров в статье “У нас была литературная критика.” (№ 10) ругает толстые журналы. Они издаются ради кормления редакций. Нужны новые формы общения писателя с читателем, новые, незапятнанные люди, новые капитальные идеи. Далее автор пространно пишет о своих заслугах перед литературой. Хочется сказать: вот, по крайней мере один подходящий человек для литературной революции уже есть. Правда, не сильно новый.
О новых формах ведет речь и Лев Пирогов. В завирально-провокативной статье “Постинтеллектуализм” (№ 4) он утверждает, что литература существует ныне в далеко не традиционном виде — реклама, паблик рилейшнз, телевидение. Туда сместились словотворческие инстинкты. А литература, по Пирогову, — это “психофизическое состояние”.
Дело не в критике и не в критиках, возражают Сахарову, Марченко и Бондаренко другие участники дискуссии. Есть более глобальные проблемы.
Проблемы жизни, проблемы писателей. Капитолина Кокшенева в статье “Элите захотелось портвеша” (№ 11) утверждает, что виновата во всем не критика, а либеральная литература. Вопреки мнению Кукулина (см. Выше), Кокшенева уверена в наличии таковой. Это литература без веры, без идеала, убивавшая любовь к значительному и серьезному, в том числе и к своей стране.
В этой связи упомянуты Т.Толстая, Э.Радзинский, Вик.Ерофеев. Антитеза им — писатели-почвенники. Их много; критик приводит пространные списки с именами представителей этого здорового направления. Почвенная литература уясняет “национальный инстинкт”, она выводит “русскую сущность” из православия. Меру своему чувству почвенники находили в народном чувстве веры; их творчество выражало национальное отношение к жизни. Построение Кокшеневой приятно своей простотой. Но слишком уж противоречит той острой кризисности, которая существует не только в голове писателя, но и в жизни народа, заставляя предполагать, что “национальный инстинкт” давно уже выродился во что-то малопотребное.
Сознавая это, Валентин Курбатов в статье “Снова да ладом” (№ 5) сначала ворчит на обилие премий, которые дезориентируют писателя и публику, а потом утверждает, что писатели втайне и въяве тоскуют по реализму, народности, здоровой простоте. Но ничему этому не бывать.
Ибо на дворе сумерки не литературы, а самой жизни. Сама история впала в постмодернизм. Таков пессимистический вывод критика. Николай Переяслов в статье “Не с тем ключом” (№ 7) уточняет диагноз: корень перемен в том, что народ-коллективист стал индивидуалистом.
Исчезла общенациональная идея. Как и Курбатов, Переяслов — пессимист и фаталист. У общества теперь индивидуалистические основы, и это, по Переяслову, очень плохо. Но деваться, увы, некуда. Вот о чем, считает критик, должен думать писатель. Но думает пока мало.
Прозаик Александр Мелихов в статье “Сумерки амбиций” (№ 1) утверждает, что в наши дни великие писатели невозможны, возможны только хорошие (это он воспроизводит мысль В.Попова). Ослабла способность жить грезами, страсть придавать им всемирно-историческое и вечное значение. Мизерность амбиций — порок современной культурной прозы. Но порок неистребимый. Во всяком случае сам Мелихов меняться не собирается. А Людмила Сараскина ( “Активисты хаоса в режиме action”: № 8) использует возможность вставить свою реплику для того, чтобы обратить внимание публики на писателя Крусанова и философа Секацкого, которые запустили машину апокалипсиса. Слово найдено?
Кукла Носов
К теме дискуссии примыкает и статья Натальи Ивановой “ Козьей мордой луна” (“Дружба народов”, № 1), где помянута исходная статья А.Латыниной “ Сумерки литературы”, с серьезным упреком ее автору, который на основе десяти премиальных “букеровских” романов выносит суровый приговор литературе десятилетия, избавляя от ответственности и себя, и всех членов жюри за возможные ошибки в выборе или даже премиальной стратегии. Далее Иванова довольно язвительно характеризует основную массу номинированного издательствами на Букера последнего разлива и подробно останавливается на его финальной шестерке. И хотя почти все авторы — Чудаков, Найман, Толстая, Улицкая и Черчесов — охарактеризованы весьма и весьма положительно (исключение составляет один Сергей Носов, критику не симпатичный), следует неожиданное признание: все шесть произведений “заняты прошлым и, по сути, вненаходимы по отношению к настоящему”, так что накануне судьбоносного решения члену жюри Наталье Ивановой даже было “почти все равно, кто победит”. Впрочем, эмоциональный финал статьи свидетельствует об обратном: симпатии критика на стороне Алана Черчесова. Попытку окинуть взором пространство литератур бывших советских республик (с отдельными вылазками на территорию Восточной Европы, а также Израиля и США) делает Илья Кукулин в объемной статье “ Прорастание отдельных слов в задымленных руинах” (“Дружба народов”, № 3). Поскольку материал в подавляющем большинстве читателю совершенно незнаком, статья носит по преимуществу “номинативный” характер. Отдавая должное культуртрегерской миссии критика, нельзя не отметить досадную нехватку собственно аналитической составляющей — каковы, так сказать, общие тенденции в этом саду расходящихся тропок.
“Чему-нибудь и как-нибудь” — самое название статьи Дмитрия Дмитриева (“Новый мир”, № 2) красноречиво свидетельствует о том, как давно и прочно мы привыкли бранить программу средней школы. Тем более программу по литературе. По популярности эта тема с успехом может конкурировать с разговорами о погоде. На сей раз обсуждается вопрос животрепещущий — надо ли знакомить школьников с современной литературой. Язвительно проанализировав несколько школьных учебников, посмеявшись над парой-тройкой “золотых” сочинений, автор приходит к следующим выводам: а) современной литературой следует считать именно современную литературу; б) тем не менее отдавать пять школьных уроков под роман “Кысь” все же не стоит; в) как не стоит цитировать детям прозу Сорокина. В целом же, если 1) литература окончательно превратится в школьный предмет второго сорта, а 2) “действующие писатели будут ассоциироваться с доценками и децлами, процесс дебилизации зайдет слишком далеко”. Все же хочется робко спросить, на каком основании критик назначает именно такие условия необратимости названного процесса, и вновь вернуться к началу статьи: так ли уж много потеряет современный молодой человек, если по неосмотрительности вместо того же Сорокина или Толстой прочтет, скажем, Гомера — или чего там еще нет в школьной программе?
Более локальный ракурс — РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПРОЗЕ, ЕЕ ЖАНРАХ. Василий Аксенов ( “Чудо или чудачество?”: “Московские новости”, № 11) утверждает, что роман находится в упадке. Читатель пресыщен прозой вымысла. С другой стороны, вкус новых читателей небезупречен. Характерен подзаголовок: “Роман: путь к помойке”.
Лиханов Сломанная Кукла Краткое Содержание
Иначе оценивает ситуацию Леонид Ханбеков. Его статья “Кризис романа, или о чем мечтает литературная тусовка” появилась в газете “Литературная Россия” (№ 11), что уже само по себе — явление знаменательное. Это издание давно уже лишено и малых литературно-критических амбиций. Но название статьи слишком много обещает. Из опуса трудно узнать что-нибудь о мечтах литтусовки.
Критик весьма избирательно характеризует некоторые романы последних лет. Он радуется тому, что есть у нас классики жанра. Это Бондарев, Проскурин, Личутин, Варламов, Минутко, Мирнев, Костомаров и Трапезников. Список говорит сам за себя! Удручает же Ханбекова то, что романисты не воссоздают народное мироощущение (его суть, оказывается, — тревога, чувство беспросветности и обреченности); но говорят “о рыцарях, аристократах и интеллектуалах, имея в виду финансовых воротил, нефтяных и алюминиевых королей”. Андрей Урицкий, предлагая свой взгляд на прозу 2001 г.
(“ Четыре романа и еще один”: “Дружба народов”, № 1), сразу же оговаривается, что хочет в данном случае “возвести субъективность и необязательность в принцип” — и признается, что в основе его заметок лежит случайный выбор. По его мнению, истекший год — “год выдоха”. Он выстраивает ряд из романов Дмитрия Быкова (“ Оправдание” ), Александра Мелихова (“ Любовь к отеческим гробам), Андрея Волоса (“ Недвижимость” ) и Михаила Кононова (“ Голая пионерка” ), по собственному признанию, “от минуса к плюсу”. К Быкову у автора упреки, главным образом, эстетического характера. Мелихову “не хватает мускулистости и ритма, и проснувшаяся мысль вновь засыпает в вялой, аморфной массе бесконечного говорения”. Волос прокололся на том, что рискнул писать “под Гоголя” — “установив планку на столь недостижимой, недосягаемой высоте сам заставляет сравнивать себя с гением и сравнения не выдерживает”.
Книгу Кононова автор полагает “недюжинной”, “отмеченной чертами вневременности и высоким художественным уровнем”. “Скандальность” же не в материале (пионерка-разведчица борется с фашистами, параллельно обслуживая сексуальные нужды Красной армии), а в том, что книга издана с опозданием на 10 лет и не включена даже в букеровский шорт-лист. Обещанный же “еще один” — это роман Леонида Костюкова “ Великая страна”, вызвавший глубокое удовлетворение критика языковыми изысками и филигранной игровой фабулой (об этом романе см. Не столь восхищенный отзыв в прошлом выпуске БСК). Несколько более структурированный подход к обзору прошлогодней прозы в том же номере журнала предлагает Мария Ремизова (“ Опытное поле”).
Она полагает, что литература модернистского толка окончательно выдохлась, и предлагает всерьез рассматривать лишь прозу “реалистов”. Выстроив свой ряд, куда вошли все тот же Волос, Олег Павлов (“ Карагандинские девятины”), Михаил Тарковский (рассказы), Роман Сенчин (“ Минус” ), а также неизвестный молодой автор из Екатеринбурга Николай Буба (чья повесть “ Потустронние”, была напечатана в журнале “Урал”, № 3), критик настаивает, что все перечисленные авторы в той или иной мере увлечены поисками “нового языка для разговора о существе жизни”.
Эти поиски вынужденно приводят их к области модернистских приемов — поскольку мир внутри современной личности во многом напоминает хаос и для его художественной организации и подачи требуются адекватные формы выражения. Автор полагает в этом не деградацию метода, но, напротив, его творческое развитие.